Бесконечные тоннели, ни капли света вокруг, сладострастные вздохи и безумный хохот во тьме. Куда делся писатель, где он сам, кто он? Антон потерял счёт времени, не говоря уже об ориентации в пространстве. Словно зверь, он чисто инстинктивно находил дорогу в полной темноте, чувство голода уступило место чувству страха, тоже животному, нутряному. Тут уж было не до философии и не до комплексов. Рефлектирующий интеллигент как-то незаметно был оттеснён зверем, почуявшим, что его погнали на бойню.
Потом он упал и какое-то время полз. Состояние, в котором он пребывал, было сродни бреду, но, наверное, граничило с прозрением. То ему мерещилось, что он блуждает странными и запутанными лабиринтами, стены в которых податливо тёплые, осклизлые на ощупь, словно живые; то казалось, что он никуда не идёт, а лежит, уткнувшись лицом в использованные гигиенические пакеты. А то и вовсе виделось, что он находится дома, в своем привычном мире, просто во всем городе одновременно погас свет...
В какой-то момент он осознал себя в огромном зале, об истинных размерах которого можно было только догадываться. Единственный жалкий огонек выхватывал из тьмы странное ложе, на котором мужчина с непомерно гипертрофированными гениталиями собирался овладеть прекрасной белокожей женщиной. Все ложе было заляпано кровью... Дикий крик! Антон так и не понял, кричал ли мужчина на ложе или он сам. Женщина неестественно изогнулась, пачкая свое сверкающее тело в крови, и свет погас. И вновь раздался душераздирающий вопль. Антонг вновь побежал, на ходу теряя остатки рассудка...
...Очнулся Гольдберг от смутного ощущения, что на него кто-то смотрит. Он открыл глаза и почти удивился, что тьма сменилась тусклым светом.
Антон беспомощно похлопал глазами: свет не исчез. Гольдберг с неким усилием попытался сосредоточиться и сориентироваться. В данную минуту он находился в помещении с чёрными осклизлыми стенами, испещрёнными круглыми отверстиями каких-то ходов.
Было ощущение, что он оказался в гигантском желудке; возможно, что его искания невольно привели к основам мироздания, а именно, в чрево того кита, на чьей спине покоятся слоны, которые... ну, и так далее.
На Антона, не мигая, смотрел мальчик (а может, девочка) лет 8, который сидел на грязном полу и меланхолично жевал хлеб, откусывая прямо от огромной буханки.
– Дай мне кусочек хлеба, – хрипло пробормотал Антон, чувствуя, как спазмы вновь измываются над его желудком.
Мальчик проигнорировал просьбу, продолжая все с тем же отсутствующим видом жевать.
– Дай мне хлхлеба! – взревел Гольдберг.
Мальчик вздрогнул и стал жевать быстрее.
Гольдберг собрал все силы и прыгнул. Мальчишка завизжал, но Гольдберг, не обращая на это внимания, вцепился двумя руками в хлеб и стал... жрать. Именно жрать, давясь, кашляя и почему-то плача при этом.
Мальчишка, в руках которого осталось лишь два обломка, повертел у себя перед носом хлебными огрызками, а потом, отшвырнув их в сторону, пронзительно взвизгнул.
Гольдберг набивал желудок, он не прореагировал бы сейчас ни на что, пусть даже земля разверзлась бы у него под ногами.
Но тут он услышал топот – топот множества ног. Ещё не осознавая, что происходит, запихивая в рот последние куски, Гольдберг повертел головой. Из всех пор, что вели в зал, был слышен размеренный топот, сливающийся в ровный рокот, напоминающий шум прибоя.
Гольдберга вдруг пронзил ужас, в его мозгу почему-то возник образ электромясорубки, под чьи безжалостные лопасти угодило человеческое тело. Он даже явственно услышал хруст перемалываемых костей и не сразу сообразил, что этот звук исходит от мальчишки.
Глава 8.
Кто с уверенностью может сказать, что он давно и прочно находится не в своём уме? Что окружающая действительность – это не плод воспаленной фантазии, а самая что ни есть реальность, что те химерные образы, которые вас окружают, это действительно лишь эфемерные призраки (а не наоборот?!), что, сфокусировав зрение, мы легко и ненавязчиво можем вернуться в свое исходное время, которое примет нас с распростертыми объятиями и не задавая лишних вопросов...
Все так же не отрывая тощенькую задницу от пола, заморыш, не мигая, смотрел на Гольдберга и... скрипел.
До Антона не сразу дошло, что паршивец смеётся.
Глава 9.
Конечно, если глянуть на события со стороны, то возникает резонный вопрос, как, такой человек, как Антон Гольдберг, явно страдающий от излишнего по нашим временам интеллектуализма, вдруг превратился в обыкновенного загнанного зверя?
Гольдберг заметался, а потом звериное чутье вновь сработало, он побежал к одному из проходов, в котором вроде бы было тихо. Когда до спасительного хода оставалось буквально несколько шагов, отовсюду в зал хлынули... мальчишки. Грязные, оборванные, с безумными злыми глазами, с руками, покрытыми коростой, вооруженные кто чем: кто баллончиком с краской, кто вертел над головой клавиатуру от компьютера, держа её за соединительный кабель, кто размахивал архаичными ножками от стульев и столов, а кто – и вовсе непонятными Антону предметами.
«Сомнут!!!» – в ужасе подумал Гольдберг, удвоив энергию, он буквально влетел в проход и понял, что попался – буквально через несколько шагов проход резко расширялся, но заканчивался тупиком, лишь высоко под потолком виднелось отверстие, в которое Антон мог бы, конечно, и протиснуться, но добраться до него по осклизлой гладкой стене нечего было и мечтать.
А бесноватые преследователи были уже совсем рядом. В изнеможении Антон оперся о стену, но тут же отдернул руку. Стена на ощупь была скользкой и липкой.
Антон глянул на выпачканные чем-то темным пальцы и вздрогнул. Это была кровь.
И вдруг из дыры под потолком высунулась тонкая, белая рука, и змеей заструилась вниз веревочная лестница. Одновременно в противоположном конце коридора появилась толпа взбесившихся «детишек», полностью утративших человеческий облик.
Антон, не колеблясь, стал карабкаться по лестнице вверх. Перед тем как нырнуть в дыру, Гольдберг глянул вниз, и вновь животные чувства обуяли его, визжа и подпрыгивая, внизу бесновалась толпа... даже не зверей! А каких-то сказочных фурий, пускавших слюни, беспорядочно сучащих руками и ногами и даже мочащимися под себя от ярости. Воздух вибрировал от истеричных нот, и в этой песне обманутых надежд обезумевших любителей трепещущей в агонии теплой плоти слышалась нечеловеческая тоска... словно несостоявшееся кровопускание могло снять заклятие с этих исчадий ада.
Гольдберга снова стошнило, прямо на головы маленьких демонов, а потом, нырнув в нору, он, наконец, опять потерял сознание.
Глава 10.
Очнулся Гольдберг от нестерпимого запаха свежеприготовленной пищи. Когда он с трудом разлепил почти что сросшиеся веки, то первое, что бросилось ему в глаза, – миска, доверху полная какой-то снеди. Гольдберг, забыв обо всем на, свете кинулся к миске и стал поспешно запихивать в рот огромные горячие куски. Давясь и содрогаясь, словно каждый кусок был наэлектризован.
Когда миска наполовину опустела, и Гольдберг, сладко рыгнув, наконец оторвал от нее взгляд, то обнаружил, что он не один. Буквально в двух шагах стояло десятка полтора совершенно нагих женщин, брезгливо разглядывавших его. Самую крайнюю справа он уже видел раньше – в тоннеле, с тем гигантом, что так орал во время совокупления. Несмотря на то, что в отличие от женщин Антон был одет, ему вдруг стало стыдно.
- Привет, – хрипло пробормотал он и отодвинул от себя миску.
Женщины молчали.
Гольдберг встал, сделав шаг вперед, но внезапно уткнулся в решетку, которую он поначалу не разглядел в полумраке. Господи, да их же держат в клетке, как зверей! Гольдберг попытался улыбнуться и приветственно помахал женщинам рукой.
Так же молча все женщины одновременно развернулись и... ушли.
И тут только до Гольдберга дошло, что в клетке находятся не они, а как раз наоборот – он, Антон Гольдберг!..
Часы у него отобрали. Заодно отобрали ремень и шнурки, галстука Антон не носил, а то отобрали бы и его. В общем, как в любой тюрьме. Но кормили на убой! Три раза в день перед его клеткой возникала нагая фигура с очередной миской. Она просовывала ее в узкую щель в сетке над полом и так же молча забирала пустую посуду и полную парашу. Поскольку здесь всегда царил один и тот же равномерный полумрак, Гольдберг решил вести отсчёт времени именно по этому трехкратному кормлению, хотя понимал, что это условность, ведь его могли кормить и по шесть раз в сутки.
Так или иначе, по его подсчетам выходило, что он здесь уже третью неделю.
Чаще всего к его клетке подходила та, которую он повстречал в самый первый момент своего пребывания в этом странном подземелье, но сколько Гольдберг ни пытался установить с ней хоть какой-нибудь контакт, все усилия терпели сокрушительное фиаско. Порой Антону казалось, что она и вовсе глухонемая.
Дни тянулись за днями, Гольдберг отъелся, отдохнул. Потом отдых ему наскучил, но все попытки выбраться отсюда были тщетны. Он успокоился, обленился, отупел. Теперь он только и делал, что ел и спал, а потом снова ел. На исходе четвертой недели он почувствовал, что отупел настолько, что стал забывать отдельные слова. И наоборот, если он помнил какое-нибудь слово, то зачастую уже не мог вспомнить, что оно означает.
Теперь ему было абсолютно наплевать на то, что может таиться на границе поля зрения.
Единственно, чего ему не хватало для полного счастья – это женщины.
Глава 11.
– Завтра твой день.
Это были первые слова, произнесенные нагой красавицей. Впрочем, для отъевшегося Гольдберга любая обнаженная женщина виделась прекрасной.
– Что значит «мой день»? — добродушно поинтересовался Гольдберг. Он был сыт и умиротворён, а оскудевший словарный запас абсолютно не мешал ведению диалога.
И тут дикий отчаянный крик разорвал тишину подземелья. Кричал мужчина, а ведь Гольдберг до сих пор видел только женщин. У него даже сложилась теория, что он попал в плен к амазонкам, и они холят и лелеют его как единственный экземпляр мужского пола.
Крик перешел в холодящий кровь визг и захлебнулся предсмертным хрипом.
– Завтра твой день, – повторила нагая женщина, улыбнулась и медленно удалилась, вызывающе покачивая бёдрами.
«Боже, – подумал Гольдберг, цепенея от невольного прозрения, – да они кормили меня для того, чтобы просто сожрать. Как будут сейчас жрать этого... который визжал, и как сожрала она того... первого, вместе с его гипертрофированными гениталиями. А я-то думал, что это он на неё напал. А она... она просто как... цветок... хищник. Всё это лишь для того, чтобы заманить очередную жертву. То-то они все не выглядят оголодавшими...
Бежать! Немедленно бежать!!!»
Гольдберг заметался по клетке, безуспешно в который раз попытался проникнуть через щель, в которую подавали еду... Тщетно. Тогда он сел посреди клетки и завыл. И, о чудо! Ему нестройным хором ответили с десяток мужских голосов.
Их раздели донага и побрили во всех возможных местах. Сама процедура была настолько кошмарной, что трое мужчин словно бы впали в оцепенение, покорно подставляя самые интимные детали под остро отточенный нож.
Невольно Гольдберг опять вспомнил того мужчину с гипертрофированными гениталиями. Теперь ему казалось, что тогда это был он сам собственной персоной, что всё это он уже переживал однажды... безумно давно.
Их вели по длинному сумрачному коридору. Куда? А главное, зачем? Гольдберг вдруг невольно подумал, что этот коридор олицетворяет саму жизнь, вот так же в сумраке сотни теней бредут неизвестно куда и зачем, сосредоточив мысли свои на гениталиях и гоня прочь невольные сомнения. Теперь вся его прошлая жизнь казалась чем-то далеким и нереальным, как навсегда ушедшее детство. Нет, он не был готов к смерти. Слишком многое осталось нереализованным, оформившимся лишь в зачатке.
– Ты должен бежать!
До Гольдберга не сразу дошло, что эту фразу, и так рефреном звучавшую в его мозгу, произнес не он, а та самая обнаженная женщина, что чаще всего оказывалась подле его клетки, и сейчас он не мог с ней не согласиться.
Их ввели в обширный сумрачный зал – Гольдберг так и не понял, где здесь находятся источники освещения, – и заставили стать на колени.
Посреди зала стояла огромная статуя нагой грузной женщины. Гольдберг прикинул на глаз, что высотой статуя была почти в два человеческих роста, а в обхвате вчетверо толще нормального человека, и вдруг это страшилище шевельнулось.
Гольдберг с ужасом осознал, что гигантесса – живое существо, из плоти и крови.
Еще не до конца оправившийся от шока Гольдберг безропотно позволил себя осмотреть и ощупать. Очевидно, те кто проводил этот своеобразный медицинский осмотр, остались довольны, и его подвели к великанше. Вблизи она выглядела ещё более отталкивающей. Грубая пористая кожа, поросшая жёсткой щетиной, огромные обвислые груди – всем своим видом гигантша олицетворяла какую-то богиню плодородия...
Внезапно окружавшие Гольдберга женщины сделались необыкновенно нежными и ласковыми. Их руки заскользили по телу Антона. Гольдберг невольно похолодел, его явно готовили для совокупления с великаншей.
Гигантесса вдруг ожила и оглушительно замычала, а потом, подняв руку, больше похожую на огромный окорок, ткнула пальцем в сторону блондина с хорошо выраженной мускулатурой. Гольдберг впервые в жизни порадовался, что он на вид достаточно обыкновенный и ничем особенным не выделяется. Его тут же оттащили обратно в строй, а блондин занял его место.
Очень быстро, несмотря на испуг, блондин был доведен до состояния полной боевой готовности. Гигантша радостно заворчала и, сделав шаг, легко подмяла его под себя, совершенно обалдевшего и не думавшего сопротивляться.
Зрелище было настолько отталкивающим, что Гольдберг невольно зажмурился.
Гигантесса сопела и чавкала, блондин же не проронил ни звука. Рядом послышались судорожные всхлипы, кого-то из мужчин стало мучительно рвать.
Гигантесса издала восторженный утробный рев, и Гольдберг помимо своей воли широко распахнул глаза.
Скомканный и жалкий блондин мешком валялся у исполинских ног, а гигантесса продолжала истово реветь. Внезапно она стремительно встала на колени и откусила блондину то, чем только что попользовалась. Теперь уже завизжал и оскоплённый блондин. Гольдберг узнал этот холодящий душу крик.
Восторженно заревели обнаженные фурии и пустились в пляс вокруг троих обречённых голых мужчин.
«Сейчас или никогда, – подумал Гольдберг и, единым духом прорвав кольцо потных тел, метнулся к великанше.
Та, поднявшись с колен, радостно взвыла и, пуская радужные пузыри, сделала шаг вперёд. Нагие фурии стали неистово хлопать в ладоши...
Гольдберг слабо представлял, что именно он собирается предпринять. Его гнал вперёд инстинкт жертвы, загоняющий беспомощную лягушку в пасть змеи.
Но внезапно гигантесса поскользнулась в луже крови, которая хлестала из промежности уже переставшего биться в конвульсиях блондина, и гулко грохнулась оземь.
Не сбавляя скорости, Гольдберг бабочкой перелетел через копошащуюся в крови мясную тушу, и перед ним открылся свободный проход, уводящий в недра подземелья.
Выбирать не приходилось, тем более, что за спиной поднялся дикий вой, словно там сошлись для выяснения отношений сотня самых котов и кошек со всей округи.
Гольдберг никогда бы не подумал, что женщина, даже разъяренная, способна издавать такие звуки.
Глава 12.
Ему позволили уйти. И как только это произошло, Гольдберга тут же обуяли сомнения. Конечно, вернуться было бы полным безумием, его бы вновь откормили и вновь отправили к этому чудовищу, выполнявшему роль «муравьиной матки» в том странном сообществе. Но раз была «муравьиная матка», то наверняка где-то существовали и самцы, к клану которых принадлежал отмучившийся блондин. Сможет ли Гольдберг отыскать общий язык с ними?
Может, сытая смерть после совокупления и есть идеал? Неужели это и всё, что таится на границе поля зрения?!
Гольдберг как бы посмотрел на себя со стороны: загнанный озверелыми малолетками, едва не кастрированный «муравьиной маткой» – и это всё он, бывший чистоплюй-интеллигент, а впоследствии почти супермен? Где дно той пропасти, куда может провалиться до недавнего времени цивилизованный человек.
Может, дело в нем самом? А внешние обстоятельства тут ни при чем? А впрочем, не всё ли равно... надо принимать мир таким, каков он есть, и получив оплеуху по правой щеке, с готовностью подставлять левую.
– А вот хрен вам всем!!! – взревел вдруг Гольдберг и сам присел от страха, штопором ввинтившимся куда-то в район желудка.
Но подземелье проигнорировало его демарш, не ответив даже эхом.
Потом он вновь брёл неизвестно куда и зачем. Растренированное тело потихоньку отказывалось служить, а мозг, наоборот, словно очнувшись от летаргического сна, стал плодить какие-то безобразные иллюзии.
То ему мерещилось, что он попал в зал и, спрятавшись за какими-то ящиками, равнодушно наблюдает, как толпа озверевших подростков забивает насмерть мужчину средних лет, который и не думает обороняться, а только слабо мычит.
Потом Гольдбергу привиделось, будто он наткнулся на обделавшегося пьяницу, и тот вроде пытается разъяснить ему здешнее мироустройство, а может, просто матерится.
Потом был зал, похожий на ожившую картину Босха. Здесь жрали, пили, спаривались и убивали друг друга несколько сот особей, невзирая ни на пол, ни на возраст.
Потом он долго брёл в темноте, натыкаясь на что-то свисающее с потолка, какие-то свободно раскачивающиеся толстые лианы... и лишь пройдя этот участок пути, сообразил, что это были сотни повешенных, и лианы – их ещё не успевшие окоченеть конечности.
Потом ему привиделись нагие мужчина и женщина. Действуя, как автоматы, они облились бензином, а потом, чиркнув спичками, подожгли друг друга и занялись любовью.
Порой Гольдбергу и вовсе мерещилось то, для чего у него уже не хватало слов, чтобы хоть как-то описать увиденное. Иллюзии множились, наползали друг на друга, спаривались, порождая новую иллюзию. Мозг не выдержал нагрузки, и даже иллюзии стали призрачными и неуловимыми.
Гольдберг, как насекомое-притворяшка, вновь прибег к спасительному трюку – он потерял сознание.
Глава 13.
– Вставай, мужик, чего разлёгся...
Это были первые слова, которые услышал Гольдберг, когда блудное сознание наконец вернулось.
Если бы не шок предыдущих дней, Гольдберг мог подумать, что он вновь находится в своём привычном мире. Он лежал на полу в обыкновенном холостяцком жилище, заставленном обветшалой мебелью; окна были плотно задернуты замызганными занавесками. На столе стояла початая бутылка водки, за столом на обшарпанной табуретке восседал, очевидно, сам хозяин жилища: невзрачный мужичонка лет 40.
– Где я? – хмуро поинтересовался Гольдберг.
– В ж..., – добродушно ухмыльнулся мужичок и сыто рыгнул, – слабак ты, парень! Не успели мы принять по второй, как ты брык под стол! Я уж думал, совсем копыта откинул.
– Ничего не помню, – Гольдберг с силой потряс головой.
– Бывает, – кивнул мужичок. – У меня тоже, когда переберу...
– Не пил я, – слабо возразил Гольдберг.
– А кто пьёт? Так, тоску лечим! Реанимируем жизнь... Ты вот кем раньше был?
– Математиком... в лаборатории № 15... института проблем управления…
– А, ты из этих, – мужичок сочувственно покивал и вдруг подмигнул. – А я депутат... так сказать, народный избранник... А если б ты знал, сколько телок я перетрахал... И сколько раз имели меня самого...
– Бывает, – вздохнул Гольдберг. Но на самом деле он подумал о совершенно другом. Ему вдруг показалось, что через всё это он уже проходил, причем неоднократно.
– Ну что, пить будешь? – поинтересовался депутат, – или опять начнешь на пол брыкаться?
– Буду, – решительно объявил Гольдберг. – И пить буду, и баб трахать!
– Наш человек, – одобрил депутат, разливая по стаканам. – Хряпнем!
Гольдберг хряпнул, занюхал галстуком народного избранника, чем поверг того в восторженное изумление, и почувствовал, как остатки напряжения смывает сладкая одурманивающая волна, а заодно с ними смываются и остатки здравого смысла.
Несмотря на то, что Гольдберг выпил не так уж много, остальное он помнил слабо и отрывочно. Они допили бутылку, потом «избранник» куда-то быстро «слетал» и принес ещё одну. Они допили и эту. Потом начались и вовсе безобразия. Откуда-то появились женщины. Одна из них иступлённо отплясывала голой на столе. Депутат постоянно орал:
– За родину, мать нашу! – и порывался выпрыгнуть в зашторенное окно. Гольдберг зачем-то старался его удержать, но потом плюнул, и депутат с размаху ткнулся головой в занавески. Но из окна не выпал, потому что за занавесками окно оказалось наглухо заложенным кирпичами. Депутат тряс ушибленной головой и смеялся, а Гольдберг почему-то плакал, девицы всё плясали. Потом они оказались в ярко освещенном зале, где вместо окон были зеркала, а мебель наверняка была антикварной, расходившиеся девицы щекотали депутата, и тот безумно хохотал...
Затем Гольдберг бил кого-то по откормленной наглой роже, и лишь когда она пошла трещинами сообразил, что угробил зеркало.
Чуть позже занимался любовью – то ли с одной из девиц, то ли с самим избранником народа.
Когда женщины передрались, Гольдберг отправился в сортир по малой нужде, но сначала не нашёл, а когда нашёл, то начисто позабыл, где он до этого уже успел справить эту малую нужду...
Гольдберг лёг на пол, прислонился разгоряченным лбом к унитазу и забылся тягучим беспокойным сном, в котором он тонул в бескрайней выгребной яме. Тонул, тонул и всё никак не мог утонуть окончательно.
Глава 14.
Голова трещала по всем швам, словно госбюджет, Гольдберг припал к графину и долго пил, едва не захлёбываясь. Потом приложил прохладное дно графина ко лбу и блаженно застыл на мгновение с неестественно задранной головой, но тут же вздрогнул и попытался сесть прямо. Что-то смутно шевельнулось у него в душе, словно всё это уже когда-то было: и мерзость в душе, и что-то прохладное, успокаивающее на лбу...
Гольдберг, преодолевая мучительные приступы головной боли, с отвращением покрутил головой. Бархатная обивка его кабинета почему-то провоцировала рвотный рефлекс, и он подумал, что давно надо её поменять, но всё как-то недосуг.
Дверь в кабинет приоткрылась, и в дверь заглянула Инга, выполнявшая при Гольдберге смешанные функции, от чисто служебных до вполне определённых. «Интересно, – вяло подумал Гольдберг, – я с ней вчера вечером виделся или нет?»
– К вам Камински, господин президент, – сухо буркнула Инга, глядя куда-то поверх головы Гольдберга.
«Злится», – равнодушно констатировал Гольдберг. Господином президентом наедине она звала его исключительно в дни ссор и менструаций.
– Пусть войдёт, – Гольдберг вновь припал к спасительному графину, а Инга, передёрнув плечами, скрылась в дверях. Тотчас оттуда, как чертик из коробочки, выскочил Камински. Избранник народа на удивление был свеж и бодр.
«Умеет пить, собака», – с завистью подумал Гольдберг.
– Как здоровье господина президента? – отработанно улыбаясь, поинтересовался Камински и попытался заглянуть Гольдбергу в глаза.
– Мог бы не паясничать, – хмуро буркнул Гольдберг. – Мне и без тебя тошно.
– Ну вы вчера и дали, господин президент! Это ж надо было, извиняюсь, так набраться, чтобы отправиться искать приключений на верхних этажах муравейника.
– А что, я туда ходил? – вяло поинтересовался Гольдберг.
– Куда вы только ни ходили! Вы заявили, что хотите полюбоваться закатом. А потом ещё ввязались в драку с рабочим патрулем.
– Маток, надеюсь, мы не потревожили? – спросил Гольдберг, чтобы хоть как-то поддержать разговор.
– О нет, господин президент, вы объявили, что у вас на них аллергия с детства.
– А как вообще поживает муравейник... после нашей ночной инспекции?
– А что ему, извините, сделается? Матки, как и положено, откладывают яйца, а рабочие особи практикуются в охоте друг за другом.
– Меня интересует интенсивность яйцеклада, – грозно нахмурясь, заявил Гольдберг, и избранник народа стал поспешно рыться в записной книжке.
– Так... шлюхи... лесбиянки... поставщики травки... всё не то... Ага, вот! С этой декады к печати принят литературный альманах «Муравейник»!
– При чем здесь какой-то альманах? Он что, эротический? Как он может способствовать увеличению яйцеклада?
– Я думал, вас, господин президент, интересует также и духовная жизнь Муравейника.
– Плевал я на вашу духовную жизнь! Меня в первую очередь интересуют яйца!
Камински как-то особенно мерзко ухмыльнулся, и Гольдберг подумал, что с народным избранником пора уже что-то решать, как... с обивкой.
Камински, словно угадав ход мыслей Гольдберга, вкрадчиво поинтересовался:
– А помните, господин президент, как мы с вами познакомились? вы случайно забрели в муравейник, и матка вам едва не откусила... Я вас водочкой неделю отпаивал.
– Не дави на слезную железу, Камински. Сколько времени ты уже ходишь в народных избранниках?
– Третий срок... только!
– Уже! Третий срок. Пора бы и делом заняться.
– Я не могу, – с самой серьезной миной сказал Камински. – У меня к работе аллергия, как у вас к маткам.
– Тогда тебя надо сослать на этажи к трутням.
– Лучше уж тогда к некондиционному потомству. Я страсть как люблю мальчиков.
Гольдберг презрительно скривился и осторожно пощупал голову, а потом с подозрением покосился на Камински:
– Мне что, в драке перепало?
– Никак нет, господин президент, это мы потом об унитаз головой бились.
– Мы?!
– Точнее, вы, а нас вы заставили в это время дружно в него мочиться, так как вам якобы приятен сей звук, он напоминает журчание ручья в дни вашей юности.
– Хорошо хоть, не детство, – вздохнул Гольдберг.
– О детстве разговор особый, – встрепенулся Камински.
– Отставить разговоры! – свирепо рыкнул Гольдберг и тут же скривился: звук собственного голоса отозвался в голове адской болью. – Короче, готовься, Камински, идём инспектировать колонию трутней.
– Сколько человек охраны? – деловито осведомился Камински и полез было за записной книжкой.
– Нисколько. Пойдем вдвоем. Инкогнито.
– Ох, накостыляют вам, господин президент, как и в прошлый раз, невзирая ни на какие инкогнито.
– Ступай, – буркнул Гольдберг, – да скажи Инге, чтобы принесла что-нибудь от головы.
– Гильотину, что ли?
– И гильотину тоже, особенно если у тебя язык и дальше за зубами будет держаться с тем же успехом.
– Будете укорачивать?
– Обязательно. Причем по самую шею.
Камински серьёзно кивнул и бесшумно испарился.
Вошла Инга, швырнула на стол таблетки и молча вышла.
– Злится, – констатировал Гольдберг и, внезапно разозлившись, шарахнул кулаком по столу и выдохнул с остервенением.– Шлюха!!
Как ни странно, голова после этого болеть совершенно перестала.
Глава 14.
– Ты опять куда-то намылился? – Инга была в ярости.
– Ты же понимаешь – моя должность обязывает...
– Знаю, к чему обязывает тебя твоя должность: шлюхи и бесконечные пьянки!
Гольдберг зло ухмыльнулся и, глядя ей прямо в глаза, процедил:
– Так, может, ты сразу пойдешь в рабочие патрули?
В её глазах блеснули слезы, но Гольдберга это разозлило ещё больше, и он, не удержавшись, добавил:
– Это тебе не голой на столе отплясывать!
Инга зарыдала, а Гольдберг оставил её в своей спец-соте на 12 ячеек, то есть, говоря человеческим языком, в их шикарном меблированном двенадцатикомнатном гнёздышке. И это при острой проблеме жилых помещений в муравейнике! Пусть не скулит, это ей не вдесятером в двухместной ячейке, как ютятся рабочие особи. Да ещё с отключенными водой и электричеством.
Камински ждал его подле спецхода, ведущего в верхние слои муравейника. Здесь на глубине нескольких километров под землей было тихо и уютно. Мягкий рассеянный свет, исходящий от стен, навевал покой. Но несмотря на это, иногда Гольдберга вдруг охватывала такая тоска... Странно, он никак не мог понять причину этой тоски. Ведь у него на текущий момент было всё, а то, чего не было, ему бы принесли в течение нескольких часов, стоило шевельнуть пальцем... И тем не менее периодически накатывали глухие приступы беспричинной тоски. Муравейник в такие минуты виделся ему конгломератом безумия и абсурда. Хотя, когда тоска проходила, Гольдберг не мог не отметить рационального начала, лежащего в основе здешнего мироздания. Обитатели Муравейника изначально были поделены на несколько социальных групп.
Во-первых, конечно, матки – основа репродуктивной сферы муравейника. С этим всё было ясно, матки даже не были разумными в полном смысле этого слова. Основными их функциями были: спаривание и производство на свет потомства.
Вторым классом в Муравейнике можно было назвать самцов-трутней. Тут тоже всё достаточно просто, но в отличие от маток трутни не только обеспечивали бесперебойность репродуктивного процесса, а и являлись неким культурным бомондом, почему-то в муравейнике принявшем извращенные формы. Возможно, потому, что выход в данной области деятельности трутней абсолютно не был ориентирован на потребителей. Они творили исключительно для самих себя же.
Третьей группой проходили рабочие особи – самки, для которых репродуктивная функция являлась неким атавизмом. Они обеспечивали порядок и уход за матками. Колония трутней существовала как бы автономно (о порядке там не приходилось даже и мечтать!), но в границах, отведенных им рабочими особями и строго контролируемых к тому же.
И, наконец, прослойка, как бы отринувшая весь существующий мировой порядок и возвышающаяся над ним – институт народных избранников, ближайшее окружение...
А говорят, что где-то наверху, далеко за чертой Города, есть такое пространство... Зона. Там всё не так, и самое главное там... свобода.
– Может, возьмем всё жё охрану? – проклюнулся сквозь мрачные размышления Гольдберга сладковатый голос Камински.
– Нет! — сказал Гольдберг, чувствуя какое-то мазохистское удовлетворение.
– Ну хотя бы Кеша? – продолжал канючить Камински.
«Старый б...н, – устало подумал Гольдберг, – неужели он до сих пор боится за свой половой аппарат. Неужели ему ни разу в жизни не приходила в голову мысль, что если он его лишится, то осчастливит не только окружающих, но и себя?»
– Разве что Кеша, – вслух сказал Гольдберг, но ему лично было на всё наплевать.
Колония трутней находилась на наземных этажах. Ходы, соединяющие подземные и наземные части, строго контролировались рабочими патрулями, и в большинство ходов можно было попасть лишь с помощью патрулей – как попал сюда когда-то сам Гольдберг.
– Вы рискуете, господин президент, отправляясь к трутням без охраны, – равнодушно объявила крупная откормленная тёлка, лениво поигрывая бицепсами.
– С нами телохранитель, – буркнул Гольдберг, кивая на могучую фигуру Кеша, который хотя и проигрывал по объему бицепсов старшине патруля, зато обладал хорошо развитым половым аппаратом, выставленным напоказ и должным служить в колонии трутней приблизительно тем, чем служат в армии погоны. По средним меркам Кеш тянул как минимум на полковника.
– Как хотите, господин президент, – равнодушно кивнула старшина патруля, – моё дело предупредить.
«Небось, трутни мне ничего не откусят», – подумал Гольдберг, не замечая, что злорадствует втихомолку.
Кеш игриво подмигнул начальнице патруля, и она на миг утратила свою невозмутимость. Гольдберг мимоходом фиксировал эти нюансы и беззвучно матерился.
«К такой матери их идеальное устройство! Самому пойти в самцы, что ли?» – но в глубине души Гольдберг знал, что его эта роль не прельщает. Просто к какому-то моменту у него внутри опять проклюнулся «добрый старый Гольдберг» – пасынок судьбы. Да-да, как это ни парадоксально звучит, но даже сейчас, достигнув вершины социальной пирамиды, Гольдберг оставался изначально пасынком судьбы. А говорят, что где-то наверху, далеко за чертой города, начинается Зона – резервация, в которой жизнь устроена совершенно иначе. Врут, гады, наверное...
«Вечно они стены чем-то загадят», – раздраженно думал Гольдберг, пробираясь по узким коридорам. Действительно, все эти лазы и переходы напоминали собой какой-то дьявольский пищевод, покрытый изнутри слизистой.
Но тут стены коридора как бы раздвинулись, и Гольдберг в сопровождении Камински и Кеша шагнул на территорию трутней. Ассоциации мгновенно отошли на задний план.
Рабочие патрули обычно сюда не совались, контролируя исключительно пограничные районы. И лишь изредка по этим местам прокатывались облавы с целью отбора самцов для маток.
Трутни почему-то, несмотря на свой образ жизни, всегда были падки на искусство. Особенно они уважали голографию и монументальную скульптуру. Посреди каждого зала возвышался исполинский фаллос, подле которого трутни собирались толпами по двести-триста человек и «гудели». Гудение было целым комплексом мероприятий, включающих в себя всё, от коллективных отправлений естественных потребностей до неких мистических действ, связанных с первой поллюцией.
На загаженной фекалиями территории вокруг вздыбленного фаллоса происходили все серьёзные события, связанные с жизнью колонии. Культурный слой дерьма указывал на возраст колонии и на степень уважения, которой она пользовалась у своих ближайших соседей. Чем более загаженным выглядел самец, тем большим авторитетом он являлся в колонии. Периодически подле фаллоса вспыхивали жестокие бои за место вожака данной секции. Побеждённого смешивали с дерьмом в прямом и переносном смысле этого слова, а победитель истово мочился на него, а потом отплясывал у подножия фаллоса идентификационный танец.
– Может, пока не поздно, вернемся? – спросил Камински.
– Нет!
К ним тем временем направился внушительного вида самец и молча ткнул пальцем в их нелепо выглядевшие в данном месте костюмы.
Гольдберг молча разделся донага, и Камински поспешил последовать его примеру. Точно так же, как трутни обожествляли скульптуру, они терпеть не могли одежды.
Голый Гольдберг почувствовал себя абсолютно незащищённым, но, как ни странно, совершенно спокойным. Словно со штанами с него сошла вся цивилизованная нервозность, безысходная тоска последних дней, хотя он прекрасно понимал, что по сравнению с Кешем ему особо гордиться нечем.
– Я хотел бы переговорить с вожаком, – глухо пробормотал Гольдберг, стараясь не глядеть в глаза непринужденно почесывающемуся самцу. – Кто у вас сегодня центровой?
Самец оскалился, как будто Гольдберг сказал какую-то непристойность, и ответил:
– Ну ты ваще киндер-сюрприз! Толчка не знаешь, что ли?
«А, – подумал Гольдберг, – Толчок подсидел-таки Цырю...»
– Ты, чем базарить, проведи нас к нему, – дрожащим голосом залопотал Камински, – и гляди тут, чтобы наш прикид не поперли, пока мы с Толчком базарить будем.
– Кому ваши маскхалаты на глаз лягут?! – возмутился самец. – Зипер! – рявкнул он, адресуясь неизвестно к кому. – Шмотки зыркай, а то сам знаешь!
– Ага, – ответил радостный голос, но Гольдберг так и не смог определить, где находится наблюдательный пост этого горластого Зипера.
– Зачем вам пост? – равнодушно поинтересовался Гольдберг, хотя его, честно говоря, частная жизнь трутней интересовала слабо.
– Да тёлки задрали, – охотно откликнулся их проводник, – самых классных пацанов отлавливают, а потом, даже если пацаны возвращаются, то болеют, и всё им не в кайф...
Гольдберг хмыкнул, и почти в унисон мерзко хихикнул Камински.
– Вот и припёрлись, – сообщил самец на пороге скромного лаза, уводящего в недра муравейника. – Дальше Торчок не велит нам шнырять.
– Тебя как братва кличет? – чтобы хоть как-то отблагодарить проводника, вяло поинтересовался Гольдберг.
– Кто Соплёй, кто Спирохетой, а так обычно я сам прихожу.
Гольдберг пожалел, что задал этот вопрос.
Глава 15.
Ячейка Торчка была ухоженной и даже элегантной по здешним меркам. Гольдберг повертел головой и громко произнёс:
– Не уважает нас Торчок. Ох, не уважает. Сдать его, что ли, рабочим патрулям, а вместо него поставим... ну... хотя бы Соплю... или Зипера...
Тут же ворох тряпья в углу ожил, и оттуда выскользнул маленький кругленький трутень с наголо обритой головой.
– Соплю я в толчке утоплю, – быстро залопотал Торчок. – А Зипера мы вообще на вечерней поверке опустим.
– Ладно, Торчок, не мельтеши, – произнес Гольдберг, с ужасом сознавая, что использует гораздо больше жаргонных словечек, чем текущий вожак трутней. – Ты же знаешь, что у нас с тобой почти «любовь».
– Вот я и говорю, – заюлил Торчок, – что я, Камински плохих мальчиков поставляю?
– Разговор не о том, – раздражённо фыркнул Гольдберг, — не стоит слово «любовь» трактовать столь буквально.
– Да я понимаю, – подхватил Торчок.
– Ну раз понимаешь, то и не возникай, – Гольдберг посмотрел на сникшего Торчка, и его вдруг затопила ярость.
Он, Гольдберг, разве мог он ещё несколько месяцев назад даже представить, что будет вынужден ходить к этой мрази на поклон. Что вообще окажется в кругу таких, как Камински, Кеш, Сопля, Зипер, Торчок. Что-то было не так то ли с окружающим миром, то ли с ним самим. И самое главное – он давно уже не замечал, чтобы на границе поля зрения теплилась хоть какая-нибудь жизнь. Разве что слабая угасающая мысль о ЗЗоне. Неужели он погряз в этом настолько, что полностью утратил связь с самим собой?..
– Вы прибыли как раз вовремя, – вкрадчиво шептал тем временем Толчок. – Как раз к началу Большого Симпозиума...
«Господи! – устало подумал Гольдберг, – опять пьянка...»
– ...посвященного вопросам Глобальной Эстетики... представит свой проект Великий Шклява...
«Опять свои любимые фаллосы будут таскать из пещеры в пещеру во имя их извращенного чувства прекрасного...»
– ...сделает доклад сам Шиз.
«Тоже ещё фигура. Надо бы его поприжать. Уж больно языкат. Метит в местные живые боги. Любое стадо за таким духовным вожаком в огонь и в воду», – Гольдберг с ненавистью зыркнул на заискивающего Торчка и сквозь зубы процедил:
– Кончай юлить, нам нужен не ты, а Шклява.
– Хотите заказать оформление интерьерчика? – паскудно хихикнул Торчок. – Его композиции необыкновенно влияют на потенцию... Прямо чудеса творят!
Шклява встретил их снисходительно-подобострастно.
«Чует гнида, что фавор его шаткий», – Гольдберг нехорошо ухмыльнулся и протянул нараспев:
– Дошли до нас слухи, о великий Шклява, что вы весьма преуспели на поприще невербальной магии.
Шклява, тощий замызганный субъект, зябко поёжился и заглянул Гольдбергу в глаза своими крохотными глазёнками, а потом, вздохнув, произнёс:
– Напрасно, Гольдберг, вы паясничаете. Ведь вы тоже почуяли во мне силу, иначе бы не пришли.
Гольдберг сделал рукой широкий жест, который мог интерпретироваться окружающими однозначно: пошли вон!
– Если что, – торопливо произнёс Камински, – мы с Кешем тут, за углом.
Торчок, который сгорал от любопытства, ничего не сказал и покорно поплелся за остальными, впрочем, оглядываясь поминутно в напрасной надежде, что Гольдберг его остановит.
Но Гольдберг был сыт их обществом по горло.
Когда они остались с Шклявой наедине, Гольдберг почти с облегчением сбросил ненужную личину «незваного гостя» и непринужденно буркнул:
– Что, во властелины душ метишь?
Шклява неожиданно открыто улыбнулся:
– Это не ко мне, император, это к Шизу. Я что, я пытаюсь только совладать с железами внутренней
секреции. Вы же в курсе – цель моего искусства: поднять репродуктивные функции в Муравейнике.
– Не тычь мне в нос нуждами Муравейника, – поморщился Гольдберг. – Ты же был неплохим поэтом.
– Ну и что. Вы же прекрасно знаете, какой «дар» у наших в цене. Поэтому Кеш у вас, а я здесь.
– Вот я и говорю, – зло буркнул Гольдберг, – после всего ковыряться теперь в дерьме, ходить голым и...
– Возбуждать ненужную зависть?
– Это ты о ком?!
– Да о вас император, о вас и о вашей братии.
– Во-первых, ещё раз назовешь меня императором, велю отдать тебя маткам, они тебе гонор-то живо... пообкусывают. А во-вторых, родимый, что тебя связывает с Шизом?
– Так бы и говорили, что вас интересует Шиз, – хмыкнул Шклява, – а то развели тут бодягу: поэт, искусство...
«Пора кончать, – подумал Гольдберг, внешне оставаясь спокойным. – И с этим гормональным апологетом, и с Толчком, и с Камински, и с обивкой в кабинете. Дело за малым: решить с кого именно начать процесс общей санации...»
– Значит, вас заинтересовал Шиз. Этого следовало ожидать. Но, с другой стороны, какой-то полуидиот разве может представлять для вас какую-то опасность?
– Я тебе когда-нибудь советовал, как клепать твои гормонально-генитальные шедевры?
Шклява хмыкнул.
– Вот и не лезь, куда не надо, – буркнул Гольдберг, ощущая, что абсолютно не прав: ведь до него кресло президента Муравейника занимал именно Шклява.
– Значит, Шиз? – Шклява задумался. – Ну что сказать... Демагог, каких мало. Абсолютно беспринципный. В общем, идеальный пример политика, а значит... претендент.
Гольдберг угрюмо глядел на Шкляву и думал:
«Ведь ты же, падла, всегда был таким умным, где же были твои глаза, когда задница уютно покоилась в моем нынешнем кресле? Ишь, праведник выискался!»
– Не смотри на меня так, – тихо сказал Шклява, словно прочитав мысли Гольдберга, – когда заднице излишне комфортно, голова потихоньку начинает атрофироваться...
– Меня интересует, насколько всё это серьёзно?
– С головой?
– С задницей! — не удержался Гольдберг. – Естественно, я говорил о Шизе!!!
– Ты хочешь сделать из меня стукача?
– Ты, – взорвался, наконец, Гольдберг, – певец торжествующих фаллосов, с собственным, похожим на позапрошлогоднюю гнилую морковь...
– Я, конечно, знал, – тихо перебил его Шклява, – что должность накладывает отпечаток, но что ты, Антон Гольдберг, уже стал такой законченной скотиной...
– Но-но, – по инерции буркнул Гольдберг, – к маткам захотел?
– Пошёл ты сам к своим маткам!
– Ладно, — внезапно успокоился Гольдберг, — можешь послать меня куда угодно. Только скажи: Шиз – это реально?
– Гольдберг, для тех, кто ещё не до конца забыл, что мир не ограничен полем зрения, такие как Шиз, – более чем реально!
«Откуда этот лишенец может знать о мире, таящемся на границе поля зрения?»
Гольдберг шагал по переходам Муравейника, и его фаллос мотался из стороны в сторону, олицетворяя собой полное смятение чувств хозяина.
Шиз уже стоял на возвышении у подножия культового фаллоса и надсадно орал в толпу:
– Ни хрена!!! Мы им не позволим! Они ещё узнают, на что способен настоящий мужчина!!! Матки – блеф!!! Реально только то, что мы имеем в ощущениях! Умоем поллюциями их бессмысленные претензии...
Гольдберг с завистью смотрел на Шиза и думал, что столь беспардонный «звездун» может наобещать толпе как раз именно то, чего она от него жаждет.
– ...воды омоют наши усталые члены...
А главное, что за его словами не скрыто ничего более существенного, чем внешний блеск и внутренняя пустота.
– ...полное удовлетворение...
Его не заботят неожиданные препятствия.
– ...будут удовлетворены...
Он не берёт в расчёт непредвиденные обстоятельства.
– ...все в полном экстазе...
И откуда берется эта вера в собственную непогрешимость?!
– ...сольёмся...
Неужели он верит в то, что говорит?!
– ...мучительно содрогаясь, отринем!!. ...
А потом была пьянка...
Проснувшись под утро, Гольдберг не сразу смог вспомнить, где он и кто он.
Общий разгром, учиненный трутнями, достиг на этот раз апогея.
«Если свалили даже фаллос...» – Гольдберг внезапно вздрогнул, вспомнив, как они с Шизом, пьяные в стельку, пытались влезть на фаллос, призывая толпу в поход на маток...
Прямо у его ног была огромная лужа блевотины, уткнувшись носом в которую, спал досточтимый народный избранник.
«Ну и дьявол с ним», – Гольдберг было собрался плюнуть в его сторону, но потом сжалился и оттащил за ноги подальше. Народный избранник как-то подозрительно булькнул и открыл один глаз.
– А здорово вы вчера про неизбежные трудности переходного периода орали, – пробормотал он и снова булькнул. – Особенно круто прозвучало ваше сравнение нынешнего положения в Муравейнике с запором после званого ужина...
– Заткнись, – вяло буркнул Гольдберг, разглядывая собственные ноги.
– Как хотите, — пробормотал народный избранник, но не сдержался и уточнил:
– Неужели на вас так повлияло, что Шиз первым оседлал фаллос и назвал вас политическим импо...
– Заткнись!!! – рявкнул Гольдберг, с ужасом сознавая, что его выпачканные в дерьме ноги на самом деле более чем символ!
«Как?! Как я мог провалиться в эту навозную яму? Увязнуть в дерьме по шею!!!»
– Да не переживайте вы так, – попытался успокоить его народный избранник. – Меня когда первый раз трахнули, я тоже сам не свой был, а теперь так втянулся...
«Всё, – подумал Гольдберг. – Пора что-то делать. Еще чуть-чуть, и будет поздно. Я либо сойду с ума, либо...»
– Вставай! — рыкнул он на народного избранника, и тот с перепугу действительно вскочил. – Где Толчок? Где Шклява? Где Шиз, где все?!
– Сейчас, сейчас, – засуетился народный избранник, истово крутя башкой.
Гольдберг, не дожидаясь, пока народный избранник очухается окончательно, выбрался из спального отсека и торопливо направился в зал.
Но и там тоже не было никого. Точнее, почти никого. Или ещё точнее: ни единой живой души. Зато посреди зала покачивался Шклява, повесившийся на культовом фаллосе.
Глава 16.
Гольдберг уже почти час бежал по опустевшим галереям Муравейника, но за это время не встретил ни души. Зато он явственно различал новые запахи, забивающие даже привычную вонь фекалий. Все нижние ходы были теперь пропитаны сладковатым запахом свежей крови и ещё более тошнотворным запахом горелого мяса.
А потом стали попадаться трупы. И чем ближе Гольдберг продвигался к элитным этажам, тем больше трупов оказывалось у него на пути. Здесь были и трутни с вырванными гениталиями, и рабочие особи со вспоротыми животами, а однажды Гольдберг едва не споткнулся о гигантскую тушу матки, которую, видимо, облили бензином и подожгли.
– Господи! – завизжал Гольдберг. – Неужели я опоздал?! Неужели этот подонок Шиз запустил кровавую мясорубку?!! Будь проклят этот мир!!!
Потом Гольдберг уже не бежал, он плакал и брёл по переходам. Связь с действительностью была утрачена безвозвратно. Все его мысли, связанные с мирами, находящимися на границе поля зрения, казались теперь горячечным бредом. Он уже весьма смутно представлял, в каком же именно мире находится. Был ли это привычный мир, где он изначально чувствовал себя изгоем, или это всё же был мир, в который он прорвался, чтобы разделаться со своими комплексами. Так и так Гольдберг чувствовал, что проиграл. Для него оказались одинаково чуждыми и мирок, в котором он родился, и мир, в который он волей-неволей взлелеял в своем сознании.
...Огромный зал, погруженный во мрак. Лишь что-то упорно пытается коснуться его лица. Гольдберг лихорадочно ищет спички, но, ощупав себя, понимает, что он всё ещё голый. Красноватый мерцающий отблеск всё же позволяет Гольдбергу, наконец, различить, что он сейчас находится в бесконечном зале, где с потолка свисают мириады повешенных. Это об их ноги он невольно отёр свои слезы.
Но не это пугает Гольдберга.
Он вдруг с ужасом сознаёт, что все повешенные имеют одно и то же лицо.
Сначала Гольдбергу кажется, что это лицо Шиза. Но потом постепенно до него начинает доходить, что это его, Антона Гольдберга, лицо, безжалостно растиражированное в тысячах экземпляров...
И тогда он почувствовал, что неудержимо начинает проваливаться в родную реальность, и одновременно у него возникли подозрения, что он изначально никуда и не попадал. А окружающая действительность и есть его родная реальность, просто на какой-то миг ему посчастливилось взглянуть на неё под непривычным углом зрения...
Глава 17.
– А это правда, что вы были в подземном городе?
Гольдберг оглянулся на говорившего, но промолчал. Он плохо помнил, как ему удалось выбраться из Муравейника. Разорённый Город, под которым был Муравейник, давно остался позади. Какое-то время он блуждал по территории фантастической свалки, где весь мусор был скрупулезно отсортирован и свален гигантскими пирамидами (зачем, кому понадобилось его сортировать?). Там были пирамиды из пластиковых пакетов, пирамиды использованных памперсов, пирамиды презервативов... Порой ему начинало казаться, что он никуда не уходил из Города и что Муравейник это и есть Город, его вторая ипостась.
А порой он видел себя как бы со стороны и во времени. Может он на самом деле всё ещё мальчик Антон...
…общество готовило Антона к тому, чтобы он стал его членом. Оно тоже пока было не готово его принять. Ему не нужен был здравый смысл, ему чужд был разум, ему необходима была... социальная адаптация…
…Где-то далеко внизу едва различимо маячили такие знакомые и такие абсурдные под новым углом зрения бытовые мелочи и детали. В новом ракурсе вся прошлая жизнь Антона выглядела настолько нелепой, и каждая его попытка противоборствовать атакующему абсурду лишь приумножала его.
Гольдберг шел на север. Что его туда влекло, интуиция? Память? Где-то там, если верить легендам, должна была находиться Зона.
...И не было в том мире крови и грязи. Но не был тот мир слащавой утопией, стерильным ублюдком. Просто трудности и опасности там были естественными, а не созданными самим человеком, а значит, не были надуманными и от этого тупо безнадежными. И поэтому преодоление их тоже приносило наслаждение.
Щёлк!
Когда уже окончательно был потерян счёт времени, и иллюзии полностью слились с действительностью, Гольдберг неожиданно набрел на одинокий хутор. В отличие от города, здесь жизнь как бы законсервировалась. Ей было начхать на то, что происходило с Городом и его обитателями, ей, очевидно, за глаза хватало таких хуторов.
Хозяин знал, где находится Зона. До неё оставалось не так уж много. И на рассвете они вышли вместе. За ночь Гольдберг отдохнул, теперь он был сыт и спокоен.
Сейчас они стояли на холме, а внизу…
– Вон за тем распадком она и начинается, – вздохнул так и не дождавшийся ответа на свой вопрос хозяин хутора. – А вон там, за блокпостом, в брошенном поселке в одном из домов обитает мужик по кличке Жаба. Падла редкая, но за то, что другие для него из глубин Зоны таскают, он и оружие даст, и припасы. Только я бы на вашем месте всё же не лез туда. Гиблое место! Мне вот давеча свояк, он дальше на север хутор держит, божился, что сам видел, как в Зону детишки шли. Гуськом так, словно их что туда влекло... А правда, что в Муравейнике всё есть: и жратва, и бабы? Что все, кто мог, туда из верхнего Города перебрались?
– Брешут, – равнодушно откликнулся Антон, неотрывно глядя вдаль.
Кругом болото! Одно болото!
И нет, НЕТ НИЧЕГО ИНОГО!!!
Вот он и на месте. Забыть прошлое. Забыть который раз. Начнём жизнь сначала.
– Ну, Жаба, здравствуй! Сколько я тебе должен?
— А что с тебя можно взять… Да к тому же ты ни черта не помнишь: ни кто ты, ни где ты… А вокруг, мой мальчик, Зона!
– Я не мальчик и не твой!
– Ещё как мой…
Конец второй части
Часть 3.
…да обрящет!
О дикое исчадье древней тьмы!
Не ты ль когда-то было громовержцем?
– Не бог, не бог нас создал. Это мы
Богов творили рабским сердцем.
Иван Бунин. «Каменная баба»
Их согнали в кучу, безжалостно подгоняя замешкавшихся ударами коротких мечей, наносимых плашмя, но от души и с оттяжкой.
Интеллигенту опять перепало больше всех, пока он мешкал и бормотал что-то о правах человека. Зато Крутой вьюном проскользнул в середину толпы, где его уже поджидал, как всегда, опередив на ход, Депутат. Эти двое как-то неуловимо легко нашли общий язык и старались держаться вместе с самого начала. К их группе периодически примыкали то Банкир, то Директор, а то и Замзав. Но чаще эти трое держались особняком.
Конвоиры, одетые в бесформенные балахоны с закрепленной на спине парой дурацких облезлых крыльев, как у польских крылатых гусар, в позеленелых бронзовых шлемах, вооруженные короткими прямыми мечами, были похожи на какое-то опереточное древнеримское войско. И были они усталыми и обозлёнными до предела. Студента, замешкавшегося при сигнале, просто втоптали в грязь, а предводитель охранников Михаил лишь цинично ухмылялся, наблюдая за действиями своих подчиненных.
– Куда нас гонят? – горячо зашептал Ему прямо в ухо Интеллигент, одной рукой размазывая по лицу кровь и сопли, а второй инстинктивно прикрывая «стыдные места».
Он равнодушно пожал плечами. Ему было абсолютно наплевать и на то, куда их гонят; и на то, что их сразу раздели донага; и на то, что здесь постоянно идёт дождь, мелкий и гнусный; и на то, что они месят босыми ногами раскисшую болотную жижу...
– Вы мне кажетесь культурным человеком, – вновь закудахтал Интеллигент, – вы должны меня понять... неужели...
– Поживем, увидим, – буркнул Он, только для того, чтобы Интеллигент отвязался.
И вновь их, словно стадо баранов, погнали в ночь по бездорожью.
То, что они были нагими, как-то всех уравнивало. Но тем не менее даже здесь у судьбы были свои любимчики.
Например, Депутат. Этот грузный демагог с чутьем зверя каким-то образом постоянно умудрялся уходить от наказаний, а после того, как спелся с Крутым, даже охранники стали обходить его стороной. Сам Крутой стал чем-то вроде связующего звена между ними и охраной. Едва возникал конфликт, как тут же рядом вырастала фигура Крутого. Круглая голова, будто вросшая в плечи, немного косноязычная речь:
– Ну?! В чём дело? Чего надо? Кто виноват? Этот?! Что будем делать?
Охранникам оставалось лишь презрительно ухмыляться.
Замзав, Директор и Банкир словно ждали своего часа. И самое удивительное, по-видимому, непоколебимо были уверены в том, что этот час обязательно наступит.
В отличии от них Он не был уверен ни в чём.
– Послушайте, – срывающимся голосом забубнил Студент. – Они не имеют право с нами так обращаться! Куда нас гонят? На убой?!
– Да кому ты нужен, свистун! – буркнул угрюмо вышагивающий рядом Работяга.
– Сами вы, – огрызнулся Студент, – вам бы лишь зенки залить...
– Зальёшь тут! – фыркнул Работяга. – Разве что дождевой водой.
– Ага, – поддакнул Пахарь и ожесточенно поскрёб под мышками. – И жрать не дают которые сутки. А навесили тебе, Студент, поделом, не хрен высовываться.
– Друзья! – воскликнул Интеллигент. – Не ссорьтесь, может, всё ещё не так плохо...
– Разговорчики в строю! – равнодушно рявкнул Михаил, и тут же рядом с Интеллигентом возник Крутой и отвесил полновесную затрещину. Работяга зло на него зыркнул, но промолчал.
Охранники внезапно оживились, словно лошади, почуявшие родное стойло. Они стали больше суетиться, на ветру затрепетали их дурацкие бутафорские крылья. И действительно, вскоре впереди стало явственно различимо зарево.
Оно разгоралось всё сильней, и через минут двадцать они, не сбрасывая темпа, так и вошли в наконец наступивший день.
Целью путешествия оказалась гигантская площадь перед циклопической Стеной. Один край её попирал землю, во всех остальных направлениях Стена явно была бесконечна.
Их построили в колонну по одному. Впереди Него оказался Крутой, в затылок с присвистом дышал Интеллигент – и подогнали в хвост такой же многолюдной колонны, уже стоявшей на площади.
Михаил побежал вдоль колонны, на ходу методично повторяя:
– Даром рот не разевать. На вопросы отвечать коротко и ясно, лучше «да» или «нет»... Даром рот не...
Остальные охранники приободрились, на лицах у них появились слащавые улыбки. Перья на крыльях подсохли и даже со шлемов каким-то образом сошла зелень, а вместо мечей в руках каждый из них теперь держал ветку какого-то растения.
Он вновь хмыкнул. Обычное дело – показуха. Видать, скоро они должны предстать пред очами местного начальства. Он равнодушно огляделся. К стене на площади тянулись сотни колонн. И везде стояли нагие люди, такие разные и одинаковые одновременно.
В стене была масса дверей, в которые людей запихивали партиями по сто, но в хвост колонн пристраивались новые отряды, и очередь не убывала.
– Господи, неужели это то, о чем я думаю, – жарко зашептал Ему в затылок Интеллигент.
– Вот именно, – злорадно буркнул Он.
Где-то на седьмой день (проклятое солнце!) их, наконец, загнали в недра стены.
Прогнав по сумрачным пустым коридорам, ввели в просторный светлый зал. В дальнем конце его стоял огромный канцелярский стол, заваленный бумагами, и за ним сидел совершенно седой старик с пристальным, но усталым взглядом выцветших голубых глаз.
Михаил поспешно подбежал к столу и вывалил на него ещё одну кипу бумаг. Старик брезгливо стал перебирать её, выуживая кончиками пальцев по одному листочку.
Они, сгрудившиеся в кучу, словно чувствуя всю значительность момента, даже временно обрели некое единство.
Старик устало вздохнул, Михаил тут же почтительно склонился над ним и поспешно прошептал:
– Может, всем списком?
Но тут отворилась потайная дверь в стене за спиной старика, и в зал, чуть прихрамывая, вошел чернявый господин, весь затянутый в чёрную хрустящую кожу.
Михаил скорчил рожу, словно проглотил рюмку уксуса.
Чернявый, не обращая на него внимания, направился прямо к старику и в свою очередь выложил на стол листок бумаги.
Старик быстро пробежал её глазами и ворчливо проскрипел:
– Опять!
– Ну вы же в курсе. Расширение производства требует соответствующего сырья и ресурсов, – спокойно улыбнувшись, сказал чернявый. – К тому же вот этих троих я оставляю вам, – чернявый небрежно ткнул пальцем в список.
– Ну хорошо, – вздохнул старик.
– И ещё... – со значением произнес чернявый и, склонившись над стариком, что-то ему прошептал.
– Ах, так! – вскинул брови старик. – Обязательно займитесь этим сами. Это архиважно!
Старик размашисто подмахнул бумажку чернявого и что-то черкнул на отдельном клочке для Михаила.
Михаил молча взял свою, словно это была граната со снятой чекой, и сделал знак своим приспешникам.
Тут же от толпы отделили троих: Замзава, Банкира и Директора. Они, не оглядываясь на остальных, гордо прошествовали за Михаилом.
Чернявый окинул их равнодушным взглядом, и всех сковал холод. Словно сомнамбулы, они двинулись к той двери, через которую вошел чернявый. И снова долго шли по пустым и тёмным коридорам, а потом остановились у дверей огромного лифта.
Депутат попытался было открыть рот, но чернявый лишь глянул на него, и тот так и застыл с распахнутой пастью.
– Прошу! – издевательски ухмыльнулся чернявый, указывая на двери лифта.
Все безропотно стали протискиваться вовнутрь. Встречаться глазами с чернявым было неприятно, но страха Он не испытывал. Когда большинство было уже внутри, Он тоже сделал шаг, собираясь последовать за ними. Но вдруг сзади услышал насмешливый голос:
– А вас я попрошу остаться.
Он вздрогнул и невольно оглянулся. Чернявый поманил его пальцем.
– Так вы, значит, не испытываете ни страха, ни благоговения? – спросил он, разглядывая Его так, словно Он был новым экспонатом его обширной коллекции.
Он молча пожал плечами.
– Ну что ж, — усмехнулся чернявый, и от этой усмешки у Него по всему телу прошла невольная дрожь. – Значит, я не ошибся. Для вас у меня приготовлен сюрприз.
Чем чернявый мог Его удивить: кипящей смолой? Еще какими-нибудь средневековыми штучками?
И вдруг Он все понял:
– Нет!!..
– Да! – безжалостно отрезал чернявый. – Смолы он захотел... Легко отделаться хочешь?! А ну живо назад!!!
Уже проваливаясь куда-то во тьму угасающим сознанием, Он думал:
– Господи, неужели опять все сначала? За что, Господи?! Лучше в ад, чем обратно...
1. И вновь путь...
Ночь.
...изредка небо пропарывают электрические разряды...
С пригорка бесшумно спускается грузовик...
...при очередной вспышке видно, что кабина его пуста, а кузов забит штабелями запаянных гробов.
...начинается выброс...
...грузовичок неудержимо начинает разваливаться на части...
...гробы разлетаются в разные стороны, часть гробов раскалываются, оттуда выпадают покойники…
Догорают останки грузовичка, стихает выброс... Медленно начинает светать.
Внезапно один из лежащих стонет и открывает глаза...
– Меня зовут Антон Гольдберг, – произносит он слегка охрипшим, но вполне ясным голосом. – Я знаю, кто я и что я должен теперь делать. Теперь я помню всё!
– Здравствуй, Жаба!
– Ты все-таки выжил. Повезло, – Жаба постарел за это время. – А я вот пакуюсь, пора двигать дальше. Хотя куда тут двинешь...
Антон спокойно наблюдал, как это ничтожество суетится.
– Зона совсем взбесилась, – бормотал Жаба, – да и народ в ней уже не тот... кто постарел, иных уж нет, а новые... иногда просто оторопь берет. Не понимаю я их. Нет, пора на покой, поцарствовал маленько и будет. Сейчас, сейчас... я как чувствовал, что ты придёшь, у меня тут такая штука для тебя припасена, ребята откопали в одном подвале... С виду огнемёт, а плюется студнем...
– Тебе покойники по ночам не снятся? – спросил Гольдберг.
– Нет. А тебе?
– Что ты знаешь про детей, которые когда-то пришли сюда из Города? – не отвечая, продолжал задавать вопросы Гольдберг.
– Все мы Дети Зоны.
– Может, ты и прав, – сказал Гольдберг. – Прощай.
– Погоди, я вот что спросить хотел: ты вспомнил, ну, то... что хотел?
Гольберг на пороге обернулся и задумчиво кивнул:
– Может быть, – а потом помолчал секунду и добавил, – а может, и нет.
– Как это? – Жаба даже открыл рот от напряжения, силясь осилить смысл фразы.
Но Гольберг лишь ухмыльнулся и покинул бункер, оставив Жабу наедине с недоумением.
...происходит качественный скачок, и звезда становится чёрной дырой.
Наступает коллапс! Который, возможно, будет длиться вечно.
И теперь все попытки проникнуть в коллапсирующую реальность уже тщетны.
За время его «очередного рождения» Зона изменилась. Пятна аномалий почти что слились в единое гигантское пятно. Остались лишь узкие извилистые проходы между стремящимися слиться территориями, своим узором напоминавшими поверхность коры головного мозга. Может, Зона и была этим гипертрофированным мозгом, питающимся памятью всех живых существ, её населявших. Изменились и сами существа. Теперь здесь преобладали твари, которые гораздо комфортнее чувствовали себя именно в аномальных зонах, чем вне их. Такое ощущение, что за время его последней поездки в Грузовике смерти сменилось поколение. Вон и Жаба стал анахронизмом. Что он там бубнил про каких-то «новых»?
Антон двигался осторожно, приглядываясь к окружающему пейзажу. Он узнавал и не узнавал его. Вернувшаяся память позволяла сравнить достаточно чёткие картины, ведь он, скорее всего, был здесь уже в третий раз. Первый тогда, когда он пришел из Муравейника. Тогда Зона казалась ему оазисом девственной природы, он видел в ней тот самый мир на границе поля зрения. Второй раз после первой поездки в Грузовиках смерти. Эти два раза роднило то, что он вступал в Зону с очищенной памятью. В первый раз – намеренно забыв свое прошлое; во второй – с памятью, дочиста выскобленной Зоной. Теперь память была при нём, лишь покрытая какой-то дымкой, словно всё существует без четкой взаимосвязи. Он чувствовал, что весь тот шквал внезапно хлынувшей на него информации вместе с действительными моментами включал и иллюзорные.
Вот хутор, где он впервые увидел слепых псов. Странно, но похоже, что теперь хутор обитаем. На огороде кто-то пытался навести порядок. Удивительные – он раньше таких не видел – растения, чем-то похожие на карликовые кокосовые пальмы. Рядом с домом был построен загон, и там бродил молодой кабан-мутант.
– Эй, хозяева! Есть тут кто-нибудь?
- Чего орешь, как Кровосос, учуявший свежую кровь?
Антон чуть не выстрелил по привычке на голос. Он обернулся – рядом стоял сгорбленный то ли старик, то ли чёрт знает кто. Тельце тощенькое, а руки как у орангутанга, покрытые коростой и овитые жилами, словно под шкурой вживлен экзоскелет. На голове капюшон, скрывающий лиц о до подбородка, с прорезями для глаз. Глаза в щелях светятся красноватым огнем. И голос вибрирующий, словно синтезированный.
– Ну, чего выпучился? – вооружен уродец был чем-то наподобие меча, перекованного из косы. – А ты случаем не из этих… не из Ангелов будешь?
– Нет, – усмехнулся Антон, – разве что падший.
– А ты не скалься, – огрызнулся уродец, и глаза его вспыхнули. – Они нас пытаются огнём изводить, а мы ихние аутодафе кровушкой заливаем...
– И откуда вы такие смелые?
– С севера.
– Значит, с севера. Может, ты и станцию видел?
– А чего на неё смотреть, стоит себе, пирамида хренова. Мы с мужиками вовнутрь не заходили, мало ли какая там погань в середине, стороной обошли.
– А что там дальше на север?
– А что там... земля как земля, только жизни нет!
– А здесь, значит, лучше?
– Кому как, – философски буркнул уродец.
– И много вас тут таких?
– Чтобы тебе накостылять, найдётся достаточно.
Антон вновь усмехнулся и миролюбиво проворчал:
– Ну что ж, коллектив это великая сила, – а потом не удержался и добавил: – особенно если умом природа обидела.
– Чего-чего? – встрепенулся уродец.
Но Антон молча пожал плечами и двинулся на север.
Уродец ещё какое-то время смотрел ему в спину, словно прикидывая, а не воткнуть ли Антону между лопатками свой корявый меч. Но потом, видимо, природная скупость взяла своё (на всех чужаков не напасешься наждаков!), он отвернулся и тихонько свистнул, откуда-то из бурьяна ему в ответ тоже свистнули, а потом свист, как эхо, повторился в разных концах хутора. Антон был уже далеко и не мог оценить того количества свистунов, которые и вправду таким коллективом могли накостылять кому угодно.
Тополя вдоль дороги... Листьев нет... или они видоизменились, стали похожими на клочковатый черный мох, струпьями свисающий до земли, кора потрескалась, и в трещинах видна бурая слизь, словно свернувшаяся кровь. Идиллические озера всё такие же идиллические, а вместо русалки теперь плавает разбухший труп военного, который так распирают газы, что даже тяжёлый экзоскелет не помешал ему всплыть. А мухи хоть и летают стаями, образуя огромные гудящие торнадо, но делают это лениво, и когда две особи подлетают близко друг к другу, между ними проскакивает электрический разряд.
А ещё Антон теперь хорошо помнил легенду о тикающем утопленнике. Говорят, в полнолуние он всплывает из чёрных глубин на поверхность и тикает, словно ведёт отсчёт времени, которое отпущено этому миру…
2. И вновь путь...
Хорошо быть идиотом! Ему абсолютно наплевать, реально ли то, что он видит, или это только искаженная его восприятием одна из проекций бесконечномерной действительности.
Антон...
22.09.2024 | Категория: Дети Зоны
